Как хочется жить - Страница 2

«Тетка, опять про собаку забыла!» — крикнуть хочется мне.

«А будь он неладен, собака такой! — тут же слышу в ответ. — Пользы нет! Одно гавканье только…»

Я всегда в Новозыбкове, мамка моя…

В день тот последний, когда нас пригнали на станцию, то запихнули в вагоны товарные, где до нас были кони. Немцы мокрый навоз как попало убрали, а вонища осталась!

Конвоиры смеялись и носы воротили, а нам было некуда деться.

Ты успела к вагону, когда двери еще не закрыли.

Я помню глаза твои, мамка… Ты говорила мне что-то, говорила… Меня подбодрить старалась. Улыбнуться пыталась. А я глаза твои помню, как они плакали сами собой, мамка родненькая…

Кто нас провожать пришел, перед дверями вагонов столпились. Стали советы давать, как нам быть в той Германии, будто они уже там побывали. Заторопились. Заговорили все разом, потом стали кричать.

Помню, что ты успела сказать:

— Гляди там, сыночек. Крепко не бойся чего… Я тут буду молиться. А ты на рожон там не лезь. Будь похитрей и себя береги…

А как тут беречь себя, мамка моя — не сказала.

Когда двери вагона закрыли, мы из люков под крышей попеременно выглядывать стали. И видели, как на перроне длинный такой офицер успокаивал вас. Он по-русски сказал, что в Германии нам «будет очень прекрасно».

После слов его все, кто пришел провожать, заплакали больно…

И тут поезд пришел «Москва — Гомель», и наш вагон к пассажирскому поезду подцепили. Все мы в городе знали, что поезда до Москвы не доходят, а только до Брянска. Что Красная Армия гонит фрицев назад и скоро придет в Новозыбков.

Когда тронулся поезд, девчачий вагон заревел. Так ревел, что мы слышали даже в вагоне своем, пока поезд не разбежался и грохотом все заглушил.

Когда прибыли в Гомель, нам дали напиться воды. И только напились, как налетела бомбежка. Наши бомбили!

Того самого немца носатого, что собачку ударил, убило!

— Так ему, гаду и надо! — сказали мы все.

Мы за дорогу сдружились. Друг для друга мы братьями стали.

С нами ехал Толик Дыбенко из Людкова, а с нашей Замишевской улицы — Толик Улитин. А Юрка Присекин был с Ленинской улицы. А с Харитоновской улицы были Валька Высоцкий и Володька Курлянчик…

А потом был Бобруйск. А в Бобруйске комиссия. Немцы-врачи в нас искали заразу какую-то. Каждый очень хотел, чтоб нашли у него. Не нашли…

Потом была Польша и лагерь какой-то. Наших девчонок оставили там, а нас потащили дальше.

Через неделю в Германию прибыли. Привезли прямо в город, в штадт КДФ, завод Фольксваген, Лагерь номер 925, Stadt DS KDF Wagens.

Хлеба дали и грамм по сто хамсы. Как все это съел — не заметил: в поезде нас почти не кормили.

Потом в баню. Из бани — в бараки. В бараках по штубам, по комнатам. В каждой штубе по 30 человек.

На нашу одежду каждому нашили цветки. Мне досталась ромашка белая.

Обули нас в деревянные колодки-долбленки. Немцы их называют клумпами.

Бегаем в них, как стучим молотками по полу цементному.

В этих клумпах-колодках по первости до крови натирали ноги. Перемучились крепко, пока на ходу потертости не откровили да не замозолились. Теперь на ногах мозоли, будто копыта приросшие.

Помолись за меня, мамка родненькая! Ноги мои стали пухнуть. Будто водой набираются к вечеру. И к утру до конца не проходит опухлость. Обуваться мне больно. После подъема в строй стал опаздывать. А хохол-полицай специально стоит надо мной. Ждет предатель. Ждет, чтобы палкой огреть или своим сапожищем меня в строй зашвырнуть.

Спим на нарах, на досках голых. В чем работаем, в том и спим. Ни подушек, ни простыней.

Если кого убивают в кацете, то одежду его нам бросают. Перед расстрелом раздевают догола. Пристрелят и в яму. Яма глубокая. Засыпают не сразу, а когда наполнится.

Яма стоит и ждет.

Из новозыбковцев наших, вчера убили Толика Сергиенко с Привокзальной улицы. Он что-то съел на кухне, когда там работал. За это его расстреляли… Теперь он в той яме лежит. Лежит на боку, присыпанный чем-то белым, и щеку ладонью от нас закрывает…

А мы присмотрелись и видим, что глаз у Толика открыт…

В три тридцать утра подъем. Начало работы в четыре утра. Работаем до 20 часов. Отбой — в 23.

До отбоя бьем вошей и одежду латаем. На ней латка на латке…

Раз в неделю вошепарка. Пока наши одежки жарятся, нам делают баню. Загоняют в коробку по 50 человек и четверо полицаев по углам поливают нас из шлангов. Мы корчимся под холодной водой, а немцы охраны и полицаи гогочут.

Вместо мыла дают каустическую соду.

В бараках, где спим, на завтрак — болтушка. В ней лягушки и пиявки… Воду немцы для нас достают из пруда. Для смеху, наверно. Прямо с тиной и всем, что поймается.

Кто-то ест, я не ем… Нас много таких, кто не ест ихний завтрак, фрюштюк с пиявками вареными. «Данке шеен», — говорим, хватаем свой хлеб и бежим на работу. Полицаи и немцы хохочут и палками нас подгоняют, чтоб бежали быстрей.

На работе мы ждем обеда.

Столовая на заводе. Там болтушку дают настоящую. В ней брюква, отруби и полова какая-то… На ужин опять болтушка и хлеба сто грамм.

У меня есть чахоточный немец знакомый, что на маленьком прессе работает. Как его звать — не говорит Ему сало по норме положено. Иногда и меня угощает. Очень тонкий-претоненький листик прозрачного сала дает и хлебца кусочек с коробочку спичечную. На станину пресса положит и пальцем покажет, и все озирается, чтоб никто не заметил. Иначе накажут его, что русского кормит.

Для меня это праздник. Но такое бывает нечасто.

Когда ему нечего дать, он украдкой разводит руками, морщит заботой лицо и вздыхает.